Спасибо стихам моей юности!

Я - Владимир Кицис - поэт...
Но мое творчество возникло не на пустом месте!
В этой теме я публикую стихи моей юности, оказавшие на меня огромное воздействие...
В т.ч. и стихи малоизвестного поэта Леопольда Эпштейна, поэта гениального, которого я близко знал...
Он- мой сверстник и как и я математик...

Спасибо ему - да и вообще спасибо всем стихам моей юности!!!

Вл. Кицис.

:side:

Мария Черемисская.
Посвящение Цветкову

Рожденный под звездой, к которой не прийти

Ни нищим, ни царям, ни палачам, ни магам –
Рожден поэтом быть – а может быть, завмагом –
Кто может знать? – Ведь нам открыты все пути.

Открыты все пути ему, тебе и мне –
Но что в конце пути – кто предсказать сумеет?
А мельница годов все мелет, мелет, мелет,
И тонет прежний пыл иль в жире, иль в вине;

И произносит друг насмешливо - печально:
"Откуда ты взяла, что здесь была звезда?
Мы - лишь случайная компания!" - О да,
Но и лицейская компания случайна!

Да если он - один, чье имя освятит
И пьянки, и стихи, и веру, и метанья -
На памятник в стране достаточно металла,
И если есть звезда - она должна светить!

Рожденный под звездой, придет ли звездный час?
Одно меня хранит средь боли и сомнений -
Еще напишет кто-нибудь из нас:
"Печально я гляжу на наше поколенье!"

Алексей Цветков и
Леопольд Эпштейн
Стансы

Осенней примятой травою -
И пули в стволах сочтены -
Нас выведут в ночь под конвоем
И выстроят в ряд у стены.

Ты знаешь - до странного сладко
Услышать за миг до конца
В висках, в диафрагме, в лопатках
Упругое жженье свинца.

За звездные наши броженья
Без грома напутственных слов
Нам выдадут день постиженья
И миг обретенья основ.

Что толку в такой укоризне?
С изнанки все вещи просты:
С великого дерева жизни,
Кружась, облетают листы...

Не надо прощенья, не надо -
Коль скоро пред Богом равны
И те, что равняют приклады,
И те, что стоят у стены...

Когда-нибудь в тех, кто за нами -
От тягостных дум далеки,
Их братья за новое знамя
Уверенно спустят курки!

И будет по-прежнему ровно
Дышаться на этой земле,
Покуда сжигаются бревна
И саженцы зреют в золе!

Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!...

Леопольд Эпштейн

***
Расклейщица афиш

Я бредил поэмой. Всемирная вечная слава
Мне спать не давала... Морозно капризничал март...
Я был одержимым – а люди подобного склада
Способны порой на холодный и сильный азарт...

Шумели деревья, афишная тумба белела,
И снег на афишах лежал, как седьмая печать...
Ночная расклейщица! Что ты сегодня приклеишь
На место тех звуков, которым уже не звучать?

О Красная Шапочка, что же ты клеишь и зябнешь,
И дышишь на пальцы, смеясь, как античный герой?
Ночная расклейщица, мною подстреленный зяблик,
Зачем ты работаешь поздней морозной порой?

Ты видишь - мороз искривляет и стены, и воздух,
Слепое пространство уходит нелепой дугой,
Ты видишь – расходятся судьбы, расчеты и звезды...
Чего ж ты вещаешь о музыке – чуждой, чужой?

Не в музыке Истина. Музыка – только начало,
А Истина – в свете, который танцует на льду,
Который сквозь тучи несмело мерцает ночами
И в лучших стихах пробивается через беду!

Все то, что отбито, отвергнуто или отпето,
Воюет со светом во мне и мешает ему,
И все, что я делаю – делаю я ради света!
Зачем же так часто я падаю в новую тьму?

Свет может быть резок – но он не бывает безвкусен,
Свет может быть изгнан – но он не бывает забыт –
Как зябкие комнаты наших горячих дискуссий
И теплые комнаты наших холодных обид!...

Я бредил поэмой. А улица бредила ветром,
А ветер взлетал и на дом опускался, как бич...
На улицу нынче не выйдет ни шлюха, ни ведьма –
И лишь, как сова, прошмыгнет милицейский «москвич».

Но в миг, когда снег поднимается выше и выше
И вдруг замирает, как будто сказав: «Не могу!» -
Расклейщица, милая, видишь – у тумбы афишной
Разбросаны звезды на этом секундном снегу!

Фонарь ни при чем – я готов присягнуть и поклясться!...
Сейчас все подымет, закружит и вновь унесет!...
Ночная расклейщица! Небо нам дарит богатство –
Лишь мне и тебе, а «москвич» милицейский – не в счет!

Расклейщица, я не дурак и совсем не безгрешен –
Но нынче я ангел с сосульками вместо усов...
Давай свои руки, расклейщица, я их согрею –
Ведь мы совладельцы галактик, пространств и миров!

Моя компаньонка, ну так ли богатство встречают,
И разве иного обычая нет меж людьми?
Чего ж ты мне шепчешь бессмысленно: «Хочется чаю...» -
А дальше с отчаянной жалостью: «Ты не пойми!»

Расклейщица, милая, что ты, прошу тебя, полно!
В такую погоду – зачем ты такие слова
У тумбы афишной? И я абсолютно не понял...
Я бредил поэмой. Качалась моя голова

В такт строчкам еще не рожденным... Мне спать не давала
Безумная жадность... Я был и творец, и палач,
Я рвался, как мог, - но поэма меня не пускала,
Вцепившись, как в руку вахтер – и хоть смейся, хоть плачь!

О Красная Шапочка, императрица простора,
Владелица звезд, их движенья, тепла и огня –
Ночная расклейщица! Что ж ты боишься вахтера?
Ночная расклейщица! Что ж ты боишься меня?

Ты видишь, как фосфоресцируют стрелки на башне,
Галактику цифр обегая, как месяц назад,
Рисуют границы моим притязаньям вчерашним –
И тем отреченьям, которые мне предстоят?

Когда парикмахер мне льстиво шепнет: «Освежить ли?» -
Я, сморщившись вдруг оттого, что и мал я и прост,
Пойму, как нелепа была б ты в моем общежитьи,
Ночная расклейщица и совладелица звезд!

В углу парикмахерской – столик, на нем – «Крокодилы»...
И я, вдруг подумав, что это – Москва, не Париж,
Вздохну с облегченьем и вспомню, как ты уходила,
Неся свою музыку в свертке промокших афиш...

Ты все оставляла мне – ветер, вахтера и стены,
Афишную тумбу и тысячи звезд на снегу,
Ты мне оставляла богатства бездонной вселенной,
Не зная, что сам я всем этим владеть не смогу;

Но ты уходила, и твой силуэт растворялся...
И чтоб возместить твой бессмысленно верный уход,
Я звезды хватал – но они просыпались сквозь пальцы...
Свидетель – вселенная, ибо вахтеры – не в счет...

Вахтеры не в счет, потому что в морозы похлеще
Приходит к ним сон – и уводит от наших грехов...
Я тоже без пропуска. Я ведь – такой же расклейщик
Своих бесконечных промокших под снегом стихов!

***
Воспоминание в немецком вкусе

Стреляет память наудачу,
Опорожняя патронташ...
Я помню лето, помню дачу,
Где на веранде, как мираж,
Ломаясь, лестница висела...
Она ломалась, но вела
Туда, где теплый запах сена,
Как запах женского тепла.


Еще я помню – утром ранним
В семейной сонной тесноте
Мы пили кофе на веранде...
Шипели гренки на плите,
Хозяйка, хитрая, как ласка,
Творила церемониал...
А запах сена непролазно
Висел – и думать не давал!

Участок дачный – семь на восемь –
Был прост, расчетлив, щедр и груб,
И я, уткнувшись в грядку носом,
Не вширь исследовал, а вглубь;
И даже вспоминать опасно,
Какой была клубника та –
Такая жесткая у пальцев,
Такая мягкая у рта...

А запах сена, словно на спор –
Он заслонял дорогу мне,
И я верстал легенды наспех,
Чтоб ты была моей вполне...
Я приставал к тебе настырно –
Но нет, не храбро, а смешно...
Мне было стыдно и не стыдно,
Как третьекласснице в кино...

И так, прощая друг за другом
Любой обман свой и просчет,
Я лез наверх... Но круг за кругом,
Как эта лестница ведет,
Я лез по клятвам и изменам,
Переходя все виды зла,
Туда, где теплый запах сена,
Как запах женского тепла!

Восьмистишия
***
Казалось, дело их обречено –
Но были мы обречены... Однако
Мы выбирали каждый раз одно:
Прямое продолжение атаки...

Была для нас в атаке самоцель,
Мы упивались, позабыв эпоху...
Мы шли в Коринф – но мы пришли в Вальдцель,
Мы шли вперед – а оказались сбоку!



***
Мне кажется, мы затерялись
В межзвездных глухих тупиках –
И пахнет обед ресторанный
Картошкой в любимых руках...

И только прочерченный плеткой
Мой путь между светом и тьмой –
Быть может, не самый короткий,
Но все-таки самый прямой!

***
Есть мудрость в том, чтоб главного не трогать,
Не задевать хитросплетенья мук –
А думать о разъезженных дорогах
И кружевах березовых вокруг,

О том, что сосны, хмурые, как гунны,
В российский снег вбежали сгоряча...
Не дай нам бог в душе затронуть струны,
Которые сильнее скрипача!

***

Это в чем-то даже дико –
Не забыл я ничего:
Ярость тика, радость крика,
Эллипс лика твоего...

И пока живу, надеясь,
И пока дышу в окно –
Словно солнце, светит эллипс,
Мною преданный давно!

***

И можно спичкой осветить
Всю тьму души и тьму пространства,
И можно болью освятить
Великий грех непостоянства –

Но гаснет спичка... И опять,
Уже слабея и седея,
Ты должен людям повторять
Свои абсурдные идеи...



***
Под бубенцы, под мертвый скрип саней –
Ведь ты должна на что-нибудь решиться!
Спит снежная пустыня – а над ней
Летает взбеленившаяся птица...

Под этот скрип, под этот пляс коней,
Под эту боль томительного бега –
Друг другу лжем с тобой наедине,
Закрыты плотным занавесом снега...

***
Доступен теор. вер... И можно самому
Все тонкости игры понять уже из правил –
Но выиграешь ты, хотя бы потому,
Что не на ведьму ты, а просто так поставил...

Не ставь на даму пик, а ставь на даму треф –
Но алгоритм простой дается нам годами...
А если ты уже поднаторел в игре –
Ставь только на тузов, и позабудь о даме!

***
И кто-то властно встанет у стола,
И чьими-то жестокими руками
Положен будет во главу угла
Отвергнутый краеугольный камень,

И будет храм, и бог в нем будет твой...
Но одного ничем ты не восполнишь:
Что камень был положен не тобой,
А кем-то, о котором ты не вспомнишь...

Адольф Деримейра
Зачем эти люди делают то, с чем потом не могут справиться сами? Зачем они друг друга спрашивают слишком добрыми голосами? Зачем текут, как железо красное, их слова, откровенно лживы – и играют они стоп-кранами, оставаясь целы и живы? Зачем живут они, мыслят, чувствуют, палец держа на железной кнопке?
Зачем искусно плетут искусственность, безыскусны и слишком кротки? Зачем они не желают справиться с тем, чего не желают сами – и летят на отроги скальные с распростертыми парусами? Зачем случайности предусмотрены и по причине неустранимы – и плетутся их души мертвые, как неверующие пилигримы... Ветер катит их, бьет как желуди – но плетутся они устало, ибо где-то есть Мекка – желтая, незабвенная и пустая...

***
«Я профессор любви и магии,
Белой магии и любви...
Мы вам кажемся ненормальными –
Вы нам кажетесь нелюдьми!

Я – не танк на вашем параде,
И как на меня ни дави –
Я профессор любви и магии,
Только магии и любви...

В этом мире – рояле расстроенном,
Где политики вашей чушь,
Не раздвоенным, а растроенным
Станет чувствующий чуть – чуть;

Ненавижу душой единою
Вашу веру и ваш закон,
Ненавижу здоровье дикое –
Силу варваров всех времен!

Вы накроете Землю лапою –
Но меня не согнете вы!
Я – профессор любви и магии,
Недоступных для вас – увы!

Ненормальные мы, не правда ли?
Быть разумным не так легко,
Если прямо в глаза направлены
Ваши пушки и душ Шарко!» -

И с душою смертельно раненной,
Не склонив своей головы,
Умирает профессор магии,
Белой магии и любви...

Умирает, безумно веря,
Что ведь люди–то хороши –
И по миру, как по медведю,
Бьет трезубец моей души!

И уносит с собой умирающий
В непокорной своей крови
Всю великую мудрость магии,
Белой магии и любви!

Марина Цветаева

***
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной,
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я вас не целую,
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью всуе,
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: «Аллилуйя»!

Спасибо Вам и сердцем, и рукой
За то, что Вы меня, не зная сами –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши негулянья под луной,
За солнце не у нас над головами…
За то, что Вы больны - увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами!

3.5.1915

***
С большой нежностью - потому,
Что скоро уйду от всех, -
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,

Кому – разнеживающий плед
И тонкая трость с борзой,
Кому – серебрянный мой браслет,
Осыпанный бирюзой...

И все записки, и все цветы,
Которых хранить невмочь...
Последняя рифма моя – и ты,
Последняя моя ночь!

22.9.1915

***

Мимо ночных башен
Площади нас мчат...
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!

Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох! – кровь.

Мой рот разгарчив –
Даром что свят вид...
Как золотой ларчик,
Иверская горит...

Ты озорство прикончи
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было, как хочу...

31.4.1916

***
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

10.8.1916

***

В огромном городе моем – ночь...
Из дома сонного иду прочь.
И люди думают: жена, дочь, -
А я запомнила одно: ночь...

Июльский ветер мне метет путь,
И где-то музыка в окне – чуть...
Ах, нынче ветру до зари дуть
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.

Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому вслед,
И тень вот эта, а меня нет...

Огни – как нити золотых бус,
Ночного листика во рту вкус...
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам снюсь.

17.7.1916

***
Вот опять окно,
Где опять не спят...
Может - пьют вино,
Может – так сидят.
Или просто – рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.

Крик разлук и встреч –
Ты, окно, в ночи! –
Может – в сотни свеч,
Может - в три свечи...
Нет и нет уму
Моему покоя...
И в моем дому
Завелось такое...

Помолись, дружок,
За бессонный дом,
За окно с огнем!...

23.12.1916







***
Из «стихов к Блоку»

У меня в Москве купола горят,
У меня в Москве колокола звенят,
И гробницы в ряд у меня стоят –
В них царицы спят и цари.

И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится, чем на всей земле,
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Я молюсь тебе – до зари.

И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой – Москвой...
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.

Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю –
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари...

Но моя река – да с твоей рекой,
Но моя рука – да с твоей рукой
Не сойдутся, радость моя, доколь
Не догонит заря зари...

7.5.1916

***

Долго на заре туманной
Плакала метель...
Уложили Дон-Жуана
В снежную постель.

Ни гремучего фонтана,
Ни горячих звезд...
На груди у Дон-Жуана
Провославный крест.

А чтоб ночь тебе светлее
Вечная была,
Я тебе севильский веер
Черный принесла.



А чтоб видел ты воочью
Женскую красу –
Я тебе сегодня ночью
Сердце принесу.

А пока – спокойно спите!...
Из далеких стран
Вы пришли ко мне. Ваш список
Полон, Дон-Жуан!

19.2.1917

***
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел
Все жаворонки нынче – вороны!

Я – глупая, а ты умен,
Живой – а я остолбенелая...
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?»

И слезы ей – вода, и кровь –
Вода, - в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.

Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Вчера еще в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал –
Жизнь выпала копейкой ржавою!

Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»

Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую целовать» - ответствуют.


Жить приучил в самом огне –
Сам бросил в степь заледенелую!
Вот что ты, милый сделал мне, -
Мой милый, что тебе я сделала?

Все ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть – садовница.

Само – что дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое...
За все, за все меня прости,
Мой милый, что тебе я сделала!

14.6.1920

Борис Пастернак

***
Мело – мело по всей земле,
Во все пределы...
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы…
Свеча горела на столе,
Свеча горела…

На свечку дуло из угла –
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно;

И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал;

И все тонуло в снежной мгле,
Седой и белой...
Свеча горела на столе,
Свеча горела...

На озаренный потолок
Ложились тени –
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Судьбы скрещенье...

Мело весь месяц, в феврале –
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела...

***
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.

Оно покрыло красной охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка:
Мне снилось, что ко мне на проводы
Вы шли по лесу друг за дружкой...

Вы шли неспешно, врозь и парами –
И кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение господне;

Обыкновенно свет без пламени
Сияет в этот день с Фавора –
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры...

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно – красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.

В лесу казенной землемершею
Стояла Смерть среди погоста –
Глядя в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.



С его притихшими вершинами
Соседствовало небо важно –
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно...

Был всеми ощутим физически
Негромкий голос чей-то рядом –
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь Преображенская
И золото Второго Спаса!...
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа...

Прощайте, годы безвременщины...
Простимся, бездне униженья
Бросающая вызов женщина:
Я – поле твоего сраженья!

Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство!»

Николай Гумилев

***
Да, я знаю – я Вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам, не по салонам –
Темным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

И люблю я – как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет –
А не рыцарь на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче –
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,


Чтоб попасть не во всем открытый
Протестантский прибранный рай –
А туда, где тать и мытарь
И блудница крикнут: «Вставай!...»

Да я знаю – я Вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Мечты

***
За покинутым бедным жилищем,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон с оборванным нищим
О восторгах вели разговоры.

Старый ворон в тревоге всегдашней
Говорил, трепеща от волненья,
Что ему на развалинах башни
Небывалые снились виденья,

Что в полете, воздушном и смелом,
Он не помнил тоски их жилища
И был лебедем, нежным и белым...
Принцем был отвратительный нищий...

Нищий плакал бессильно и глухо...
Ночь тяжелая с неба спустилась...
Проходившая мимо старуха
Учащенно и робко крестилась...

Анастасия Ильина.

Осень стекает по шпалам.
В воздухе чудится порох.
Выкрашен розовой фальшью
Бледный заброшенный город.

По распростертым аллеям
Ходит незримая вечность,
Кутаясь в зыбкие тени,
Помня небывшие встречи,

Помня неспетые песни.
Вышивкой кажутся звезды.
Город отрепья развесил
Как виноградные гроздья.

В сумерки прячется слабость.
Льется смолой мое время.
Не было. Ну и не надо.
Вы не узнаете, где я.

Вы не помянете имя.
И не увидите слёзы.
Били, не были родными…
Что же теперь. Уже поздно.


***

Мы уходим в ничто, закрывая скрипучую дверь.
На распятье дорог оставляя родные приметы,
Чтобы снова вернуться из будущих, призрачных дней,
Чтобы вновь задохнуться тем крайним, невысохшим летом.

В обреченности прошлого - только глухая молва.
В бесконечности будущих дней обретает начало
Сказка высохший лилий. Но пахнет могилой трава.
И с костлявою сукой нас степь в сотый раз обвенчала.

Мы уходим во тьму, зажимая надежды кусок,
Не прощаясь, но всех обреченно и пошло прощая.
И горят угольки чьих-то глаз в перепутье дорог.
Чуть доверчиво. Тихо. И даже как будто печально.



Алексей Цветков.
Посвящается Инне Клемент

Напиши мне письмо – я не верю звонкам и свиданьям...
Приближается время сквитать понемногу долги...
Даже если в дожди, даже если придет с опозданьем –
Напиши мне, что любишь, а если не любишь – солги!

Я забыл обо всем, я скитался неделями кряду
На Садовом Кольце – точно парус в межзвездной глуши...
Напиши мне письмо, напиши мне любую неправду,
Напиши мне письмо, напиши, напиши, напиши!..

Напиши мне сегодня – не медли еще до рассвета...
Словно мертвые птицы, лежат на Земле города...
Напиши мне письмо, даже если не хочешь ответа,
Напиши мне письмо, даже если не помнишь, куда!..







Елагин, профессор русской литературы мичиганского университета.

***
Хватит слоняться праздно по безднам –
Надо заняться чем-то полезным…
Скажем, печати купить и начать
Ставить на каждом закате печать.

Чтобы закат у дороги шоссейной
Как экспонат принимался музейный,
Чтобы из мира он выбыл со штемпелем,
Зарегистрирован розово-пепельным,
Чтобы отметил спектральный анализ,
Как эти краски хрустально менялись…

Может быть – дети в столетьи тридцатом
Сложат по этим соцветьям закаты –
Сложат по кубикам, сверят по рубрикам,
Смажут по небу карминовым тюбиком,
И над каким-нибудь городом хмурым
Небо зажгут золотым абажуром…

Это стихи мои вспыхнут как хворост,
Это закат мой зажжется еще раз –

Тощий и розовый
В рощах березовых,
В бешенной ярости
Брошенный в заросли,
Где-то на пастбищах
Медленно гаснущий,
Золототканый
На океанах…

А закат все ниже стекал
И озарял сияньями
Вечернего неба стакан,
Поставленный между зданиями…

Прошу прощения - стихи Анастасии Ильиной не относятся к стихам моей юности, она очень молодая гениальная поэтесса...

Прошу также прощения за то, что не могу поместить здесь поэмы Пастернака "905-й год" и "Высокая болезнь", оказавшие на меня огромное воздействие... Я их помещу попозже...

:side:

Высокая болезнь
(1923 – 1928)
Мелькает движущийся ребус

Мелькает движущийся ребус,
Идет осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета.
В один прекрасный день пикеты,
Сбиваясь с ног от беготни,
Приносят весть: сдается крепость.
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа,
Выходят, входят… Идут дни,
Проходят месяцы и годы.
Проходят годы - все в тени…
Рождается троянский эпос!..
Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут… Идут дни -
И в крепости крошатся своды!


Мне стыдно и день ото дня стыдней,
Что в век таких теней
Высокая одна болезнь
Еще зовется песнь.
Уместно ль песнью звать содом,
Усвоенный с трудом
Землей, бросавшейся от книг
На пики и на штык?
Благими намереньями вымощен ад.
Установился взгляд,
Что если вымостить ими стихи,
Простятся все грехи.
Все это режет слух тишины,
Вернувшейся с войны,
А как натянут этот слух,
Узнали в дни разрух…


В те дни на всех припала страсть
К рассказам, и зима ночами
Не уставала вшами прясть,
Как лошади прядут ушами.
То шевелились тихой тьмы
Засыпанные снегом уши,
И сказками метались мы
На мятных пряниках подушек.


Обивкой театральных лож
Весной овладевала дрожь.
Февраль нищал и стал неряшлив.
Бывало, крякнет, кровь откашляв,
И сплюнет, и пойдет тишком
Шептать теплушкам на ушко
Про то да се, про путь, про шпалы,
Про оттепель, про что попало;
Про то, как с фронта шли пешком...
Уж ты и спишь, и смерти ждешь,
Рассказчику ж и горя мало:
В ковшах оттаявших калош
Припутанную к правде ложь
Глотает платяная вошь
И прясть ушами не устала.


Хотя зарей чертополох,
Стараясь выгнать тень подлиньше,
Растягивал с трудом таким же
Ее часы, как только мог;
Хотя, как встарь, проселок влек
Колеса по песку в разлог,
Чтоб дальше на суглинок вымчать
И вынесть вдоль жердей и слег;
Хотя осенний свод, как нынче,
Был облачен, а лес далек,
А вечер холоден и дымчат -
Однако это был подлог,
И сон застигнутой врасплох
Земли похож был на родимчик,
На смерть, на тишину кладбищ,
На ту особенную тишь,
Что спит, окутав округ целый,
И, вздрагивая то и дело,
Припомнить силится: "Что, бишь,
Я только что сказать хотела?"

Хотя, как прежде, потолок,
Служа опорой новой клети,
Тащил второй этаж на третий
И пятый на шестой волок,
Внушая сменой подоплек,
Что все по-прежнему на свете -
Однако это был подлог,
И по водопроводной сети
Взбирался кверху тот пустой,
Сосущий клекот лихолетья,
Тот, жженный на огне газеты,
Смрад лавра и китайских сой,
Что был нудней, чем рифмы эти,
И, стоя в воздухе верстой,
Как бы бурчал: "Что, бишь, постой,
Имел я нынче съесть в предмете?"


И полз голодною глистой
С второго этажа на третий,
И крался с пятого в шестой.
Он славил твердость и застой
И мягкость объявлял в запрете.
Что было делать? Звук исчез
За гулом выросших небес.


Их шум, попавши на вокзал,
За водокачкой исчезал,
Потом их относило за лес,
Где сыпью насыпи казались,
Где между сосен, как насос,
Качался и качал занос,
Где рельсы слепли и чесались,
Едва с пургой соприкасались.


А сзади, в зареве легенд,
Дурак, герой, интеллигент
В огне декретов и реклам
Горел во славу темной силы,
Что потихоньку по углам
Его с усмешкой поносила
За подвиг, если не за то,
Что дважды два не сразу сто.
А сзади, в зареве легенд,
Идеалист-интеллигент
Печатал и писал плакаты
Про радость своего заката.


В сермягу завернувшись, смерд
Смотрел назад, где север мерк
И снег соперничал в усердьи
С сумерничающею смертью.
Там, как орган, во льдах зеркал
Вокзал загадкою сверкал,
Глаз не смыкал и горе мыкал
И спорил дикой красотой
С консерваторской пустотой
Порой ремонтов и каникул.
Невыносимо тихий тиф,
Колени наши охватив,
Мечтал и слушал с содроганьем
Недвижно лившийся мотив
Сыпучего самосверганья.
Он знал все выемки в органе
И пылью скучивался в швах
Органных меховых рубах.
Его взыскательные уши
Еще упрашивали мглу,
И лед, и лужи на полу
Безмолвствовать как можно суше.


Мы были музыкой во льду.
Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду.
Здесь места нет стыду.
Я не рожден, чтоб три раза
Смотреть по-разному в глаза.
Еще двусмысленней, чем песнь,
Тупое слово "враг".
Гощу. Гостит во всех мирах
Высокая болезнь...

Высокая болезнь.

Всю жизнь я быть хотел как все,
Но век в своей красе
Сильнее моего нытья
И хочет быть, как я.
Мы были музыкою чашек
Ушедших кушать чай во тьму
Глухих лесов, косых замашек
И тайн, не льстящих никому.
Трещал мороз, и ведра висли.
Кружились галки, и ворот
Стыдился застуженный год.
Мы были музыкою мысли,
Наружно сохранявшей ход,
Но в стужу превращавшей в лед
Заслякоченный черный ход...

Но я видал девятый съезд
Советов. В сумерки сырые
Пред тем обегав двадцать мест,
Я проклял жизнь и мостовые,
Однако сутки на вторые,
И помню, в самый день торжеств,
Пошел взволнованный донельзя
К театру с пропуском в оркестр.
Я трезво шел по трезвым рельсам,
Глядел кругом, и все окрест
Смотрело полным погорельцем,
Отказываясь наотрез
Когда-нибудь подняться с рельс.
С стенных газет вопрос карельский
Глядел и вызывал вопрос
В больших глазах больных берез…
На телеграфные устои
Садился снег тесьмой густою,
И зимний день в канве ветвей
Кончался, по обыкновенью,
Не сам собою, но в ответ
На поученье. В то мгновенье
Моралью в сказочной канве
Казалась сказка про конвент.
Про то, что гения горячка
Цемента крепче и белей.
(кто не ходил за этой тачкой,
Тот испытай и поболей.)
Про то, как вдруг в конце недели
На слепнущих глазах творца
Родятся стены цитадели
Иль крошечная крепостца.
Чреду веков питает новость,
Но золотой ее пирог,
Пока преданье варит соус,
Встает нам горла поперек.


Теперь из некоторой дали
Не видишь пошлых мелочей.
Забылся трафарет речей,
И время сгладило детали,
А мелочи преобладали.


Уже мне не прописан фарс
В лекарство ото всех мытарств.
Уж я не помню основанья
Для гладкого голосованья.
Уже я позабыл о дне,
Когда на океанском дне
В зияющей японской бреши
Сумела различить депеша
(какой ученый водолаз)
Класс спрутов и рабочий класс.
А огнедышащие горы,
Казалось, вне ее разбора.
Но было много дел тупей
Классификации Помпей.
Я долго помнил назубок
Кощунственную телеграмму:
Мы посылали жертвам драмы
В смягченье треска Фудзиямы
Агитпрофсожеский лубок.


Проснись, поэт, и суй свой пропуск.
Здесь не в обычае зевать.
Из лож по креслам скачут в пропасть
Мста, Ладога, Шексна, Ловать.
Опять из актового зала
В дверях, распахнутых на юг,
Прошлось по лампам опахало
Арктических петровых вьюг.
Опять фрегат пошел на траверс.
Опять, хлебнув большой волны,
Дитя предательства и каверз
Не узнает своей страны.


Все спало в ночь, как с громким порском
Под царский поезд до зари
По всей окраине поморской
По льду рассыпались псари.
Бряцанье шпор ходило горбясь,
Преданье прятало свой рост
За железнодорожный корпус,
Под железнодорожный мост.
Орлы двуглавые в вуали,
Вагоны пульмана во мгле
Часами во поле стояли,
И мартом пахло на земле.
Под Порховом в брезентах мокрых
Вздувавшихся верст за сто вод
Со сна на весь балтийский округ
Зевал пороховой завод.


И уставал орел двуглавый,
По псковской области кружа,
От стягивавшейся облавы
Неведомого мятежа.
Ах, если бы им мог попасться
Путь, что на карты не попал.
Но быстро таяли запасы
Отмеченных на картах шпал.
Они сорта перебирали
Исщипанного полотна.
Везде ручьи вдоль рельс играли,
И будущность была мутна.
Сужался круг, редели сосны,
Два солнца встретились в окне.
Одно всходило из-за Тосна,
Другое заходило в Дне.


Чем мне закончить мой отрывок?
Я помню, говорок его
Пронзил мне искрами загривок,
Как шорох молньи шаровой.
Все встали с мест, глазами втуне
Обшаривая крайний стол,
Как вдруг он вырос на трибуне
И вырос раньше, чем вошел.
Он проскользнул неуследимо
Сквозь строй препятствий и подмог,
Как этот, в комнату без дыма
Грозы влетающий комок.
Тогда раздался гул оваций,
Как облегченье, как разряд
Ядра, не властного не рваться
В кольце поддержек и преград.
И он заговорил. Мы помним
И памятники павшим чтим.
Но я о мимолетном. Что в нем
В тот миг связалось с ним одним?
Он был как выпад на рапире.
Гонясь за высказанным вслед,
Он гнул свое, пиджак топыря
И пяля передки штиблет.
Слова могли быть о мазуте,
Но корпуса его изгиб
Дышал полетом голой сути,
Прорвавшей глупый слой лузги.
И эта голая картавость
Отчитывалась вслух во всем,
Что кровью былей начерталось:
Он был их звуковым лицом.
Столетий завистью завистлив,
Ревнив их ревностью одной,
Он управлял теченьем мыслей
И только потому страной.


Тогда его увидев въяве,
Я думал, думал без конца
Об авторстве его и праве
Дерзать от первого лица…
Из ряда многих поколений
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.

Девятьсот пятый год
(июль 1925 - февраль 1926)
В нашу прозу с ее безобразьем

В нашу прозу с ее безобразьем
С октября забредает зима.
Небеса опускаются наземь,
Точно занавеса бахрома.


Еще спутан и свеж первопуток,
Еще чуток и жуток, как весть,
В неземной новизне этих суток,
Революция, вся ты, как есть.


Жанна д'Арк из сибирских колодниц,
Каторжанка в вождях, ты из тех,
Что бросались в житейский колодец,
Не успев соразмерить разбег.


Ты из сумерек, социалистка,
Секла свет, как из груды огнив.
Ты рыдала, лицом василиска
Озарив нас и оледенив.


Отвлеченная грохотом стрельбищ,
Оживающих там, вдалеке,
Ты огни в отчужденьи колеблешь,
Точно улицу вертишь в руке.


И в блуждании хлопьев кутежных
Тот же гордый, уклончивый жест:
Как собой недовольный художник,
Отстраняешься ты от торжеств.


Как поэт, отпылав и отдумав,
Ты рассеянья ищешь в ходьбе.
Ты бежишь не одних толстосумов:
Все ничтожное мерзко тебе.

Отцы

Это было при нас.
Это с нами вошло в поговорку,
И уйдет.
И однако,
За быстрою сменою лет,
Стерся след,
Словно год
Стал нулем меж девятки с пятеркой,
Стерся след,
Были нет,
От нее не осталось примет.
Еще ночь под ружьем
И заря не взялась за винтовку.
И однако,
Вглядимся:
На деле гораздо светлей.
Этот мрак под ружьем
Погружен
В полусон
Забастовкой.
Эта ночь
Наше детство
И молодость учителей.
Ей предшествует вечер
Крушений,
Кружков и героев,
Динамитчиков,
Дагерротипов,
Горенья души.
Ездят тройки по трактам,
Но, фабрик по трактам настроив,
Подымаются Саввы
И зреют Викулы в глуши.
Барабанную дробь
Заглушают сигналы чугунки.
Гром позорных телег
Громыхание первых платформ.
Крепостная Россия
Выходит
С короткой приструнки
На пустырь
И зовется
Россиею после реформ.


Это народовольцы,
Перовская,
Первое марта,
Нигилисты в поддевках,
Застенки,
Студенты в пенсне.
Повесть наших отцов,
Точно повесть
Из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,
И видится
Точно во сне.


Да и ближе нельзя:
Двадцатипятилетье в подпольи.
Клад в земле.
На земле
Обездушенный калейдоскоп.
Что бы клад откопать,
Мы глаза
Напрягаем до боли.
Покорясь его воле,
Спускаемся сами в подкоп.


Тут бывал Достоевский.
Затворницы ж эти,
Не чаяв,
Что у них,
Что ни обыск,
То вывоз реликвий в музей,
Шли на казнь
И на то,
Чтоб красу их подпольщик Нечаев
Скрыл в земле,
Утаил
От времен и врагов и друзей.


Это было вчера,
И, родись мы лет на тридцать раньше,
Подойди со двора,
В керосиновой мгле фонарей,
Средь мерцанья реторт
Мы нашли бы,
Что те лаборантши
Наши матери
Или
Приятельницы матерей.


Моросит на дворе.
Во дворце улеглась суматоха.
Тухнут плошки.
Теплынь.


Город вымер и словно оглох.
Облетевшим листом
И кладбищенским чертополохом
Дышит ночь.
Ни души.
Дремлет площадь,
И сон ее плох.
Но положенным слогом
Писались и нынче доклады,
И в неведеньи бед
За Невою пролетка гремит.
А сентябрьская ночь
Задыхается
Тайною клада,
И Степану Халтурину
Спать не дает динамит.
Эта ночь простоит
В забытьи
До времен порт-Артура.
Телеграфным столбам
Будет дан в вожаки эшафот.
Шепот жертв и депеш,
Участясь,
Усыпит агентуру,
И тогда-то придет
Та зима,
Когда все оживет.
Мы родимся на свет.
Как-нибудь
Предвечернее солнце
Подзовет нас к окну.
Мы одухотворим наугад
Непривычный закат,
И при зрелище труб
Потрясемся,
Как потрясся,
Кто б мог
Оглянуться лет на сто назад.
Точно Лаокоон
Будет дым
На трескучем морозе,
Оголясь,
Как атлет,
Обнимать и валить облака.
Ускользающий день
Будет плыть
На железных полозьях
Телеграфных сетей,
Открывающихся с чердака.


А немного спустя,
И светя, точно блудному сыну,
Чтобы шеи себе
Этот день не сломал на шоссе,
Выйдут с лампами в ночь
И с небес
Будут бить ему в спину
Фонари корпусов
Сквозь туман,
Полоса к полосе.

Детство

Мне четырнадцать лет.
ВХУТЕМАС
Еще школа ваянья.
В том крыле, где рабфак,
Наверху,
Мастерская отца.
В расстояньи версты,
Где столетняя пыль на Диане
И холсты,
Наша дверь.
Пол из плит
И на плитах грязца.
Это дебри зимы.
С декабря воцаряются лампы.
Порт-Артур уже сдан,
Но идут в океан крейсера,
Шлют войска,
Ждут эскадр,
И на старое зданье почтамта
Смотрят сумерки,
Краски,
Палитры
И профессора.


Сколько типов и лиц!
Вот душевнобольной.
Вот тупица.
В этом теплится что-то.
А вот совершенный щенок.
В классах яблоку негде упасть
И жара, как в теплице.
Звон у флора и лавра
Сливается
С шарканьем ног.


Как-то раз,
Когда шум за стеной,
Как прибой, неослаблен,
Омут комнат недвижен
И улица газом жива, -
Раздается звонок,


Голоса приближаются:
Скрябин.
О, куда мне бежать
От шагов моего божества!
Близость праздничных дней,
Четвертные.
Конец полугодья.
Искрясь струнным нутром,
Дни и ночи
Открыт инструмент.
Сочиняй хоть с утра,
Дни идут.
Рождество на исходе.
Сколько отдано елкам!
И хоть бы вот столько взамен.
Петербургская ночь.
Воздух пучится черною льдиной
От иглистых шагов.
Никому не чинится препон.
Кто в пальто, кто в тулупе.
Луна холодеет полтиной.
Это в нарвском отделе.
Толпа раздается:
Гапон.
В зале гул.
Духота.
Тысяч пять сосчитали деревья.
Сеясь с улицы в сени,
По лестнице лепится снег.
Здесь родильный приют,
И в некрашеном сводчатом чреве
Бьется об стены комнат
Комком неприкрашенным
Век.
Пресловутый рассвет.
Облака в куманике и клюкве.
Слышен скрип галерей,
И клубится дыханье помой.
Выбегают, идут
С галерей к воротам,
Под хоругви,
От ворот - на мороз,
На простор,
Подожженный зимой.
Восемь громких валов
И девятый,
Как даль, величавый.
Шапки смыты с голов.
Спаси, господи, люди твоя.


Слева - мост и канава,
Направо - погост и застава,
Сзади - лес,
Впереди -
Передаточная колея.


На Каменноостровском.
Стеченье народа повсюду.
Подземелья, панели.
За шествием плещется хвост
Разорвавших затвор
Перекрестков
И льющихся улиц.
Демонстранты у парка.
Выходят на Троицкий мост.


Восемь залпов с Невы
И девятый,
Усталый, как слава.
Это -
(слева и справа
Несутся уже на рысях.)
Это -
(дали орут:
Мы сочтемся еще за расправу.)
Это рвутся
Суставы
Династии данных
Присяг.


Тротуары в бегущих.
Смеркается.
Дню не подняться.
Перекату пальбы
Отвечают
Пальбой с баррикад.
Мне четырнадцать лет.
Через месяц мне будет пятнадцать.
Эти дни, как дневник.
В них читаешь,
Открыв наугад.


Мы играем в снежки.
Мы их мнем из валящихся с неба
Единиц
И снежинок
И толков, присущих поре.
Этот оползень царств,
Это пьяное паданье снега -
Гимназический двор
На углу поварской
В январе.


Что ни день, то метель.
Те, что в партии,
Смотрят орлами.
Это в старших.
А мы:
Безнаказанно греку дерзим,
Ставим парты к стене,
На уроках играем в парламент
И витаем в мечтах
В нелегальном районе грузин.
Снег идет третий день.
Он идет еще под вечер.
За ночь
Проясняется.
Утром -
Громовый раскат из кремля:
Попечитель училища...
Насмерть...
Сергей александрыч...
Я грозу полюбил
В эти первые дни февраля.

Мужики и фабричные

Еще в марте
Буран
Засыпает все краски на карте.
Нахлобучив башлык,
Отсыпается край,
Как сурок.
Снег лежит на ветвях,
В проводах,
В разветвлениях партий,
На кокардах драгун
И на шпалах железных дорог.
Но не радует даль.
Как раздолье собой ни любуйся,-
Верст на тысячу вширь,
В небеса,
Как сивушный отстой,
Ударяет нужда
Перегарами спертого буйства.
Ошибает
На стуже
Стоградусною нищетой.


И уж вот
У господ
Расшибают пожарные снасти,
И громадами зарев
Командует море бород,
И уродует страсть,
И орудуют конные части,
И бушует:
Вставай,
Подымайся,
Рабочий народ.


И бегут, и бегут,
На санях,
Через глушь перелесиц,
В чем легли,
В чем из спален
Спасались,
Спаленные в пух.
И весь путь
В сосняке
Ворожит замороженный месяц.
И торчит копылом
И кривляется
Красный петух.


Нагибаясь к саням,
Дышат ели,
Дымятся и ропщут.
Вон огни.
Там уезд.
Вон исправника дружеский кров.
Еще есть поезда.
Еще толки одни о всеобщей:
Забастовка лишь шастает
По мостовым городов.


Лето.
Май иль июнь.
Паровозный Везувий под Лодзью.
В воздух вогнаны гвозди.
Отеки путей запеклись.
В стороне от узла
Замирает
Грохочущий отзыв:
Это сыплются стекла
И струпья
Расстрелянных гильз.


Началось, как всегда.
Столкновенье с войсками
В предместьи
Послужило толчком.


Были жертвы с обеих сторон.
Но рабочих зажгло
И исполнило жаждою мести
Избиенье толпы,
Повторенное в день похорон.
И тогда-то
Загрохали ставни,
И город,
Артачась,
Оголенный,
Без качеств,
И каменный, как никогда,
Стал собой без стыда.
Так у статуй,
Утративших зрячесть,
Пробуждается статность.
Он стал изваяньем труда.
Днем закрылись конторы.
С пяти прекратилось движенье.
По безжизненной Лодзи
Бензином
Растекся закат.
Озлобленье рабочих
Избрало разьезды мишенью.
Обезлюдевший город
Опутала сеть баррикад.
В ночь стянули войска.
Давши залп с мостовой,
Из-за надолб,
С баррикады скрывались
И, сдав ее, жарили с крыш.
С каждым кругом колес артиллерии
Кто-нибудь падал
Из прислуги,
И с каждой
Пристяжкою
Падал престиж.

Морской мятеж

Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.


Ты на куче сетей.
Ты курлычешь,
Как ключ, балагуря,
И, как прядь за ушком,
Чуть щекочет струя за кормой.
Ты в гостях у детей.
Но какою неслыханной бурей
Отзываешься ты,
Когда даль тебя кличет домой!


Допотопный простор
Свирепеет от пены и сипнет.
Расторопный прибой
Сатанеет
От прорвы работ.
Все расходится врозь
И по-своему воет и гибнет,
И, свинея от тины,
По сваям по-своему бьет.


Пресноту парусов
Оттесняет назад
Одинакость
Помешавшихся красок,
И близится ливня стена.
И все ниже спускается небо
И падает накось,
И летит кувырком,
И касается чайками дна.


Гальванической мглой
Взбаламученных туч
Неуклюже,
Вперевалку, ползком,
Пробираются в гавань суда.
Синеногие молньи
Лягушками прыгают в лужу.
Голенастые снасти
Швыряет
Туда и сюда.


Все сбиралось всхрапнуть.
И карабкались крабы,
И к центру
Тяжелевшего солнца
Клонились головки репья.
И мурлыкало море.
В версте с половиной от тендра,
Серый кряж броненосца
Оранжевым крапом
Рябя.


Солнце село.
И вдруг
Электричеством вспыхнул "Потемкин".
Со спардека на камбуз
Нахлынуло полчище мух.
Мясо было с душком...
И на море упали потемки.
Свет брюзжал до зари
И забрезжившим утром потух.
Глыбы
Утренней зыби
Скользнули,
Как ртутные бритвы,
По подножью громады,
И, глядя на них с высоты,
Стал дышать броненосец
И ожил.
Пропели молитву.
Стали скатывать палубу.
Вынесли в море щиты.
За обедом к котлу не садились
И кушали молча
Хлеб да воду,
Как вдруг раздалось:
- Все на ют!
По местам!
На две вахты!
И в кителе некто,
Чернея от желчи,
Гаркнул:
- Смирно! -
С буксирного кнехта
Грозя семистам.
- Недовольство!!!
Кто кушать - к котлу,
Кто не хочет - на рею.
Выходи!
Вахты замерли, ахнув.
И вдруг, сообща,
Устремились в смятеньи
От кнехта
Бегом к батарее.
- Стой!
Довольно! -
Вскричал
Озверевший апостол борща.
Часть бегущих отстала.
Он стал поперек.
- Снова шашни!!!-
Он скомандовал:
- Боцман,
Брезент!


Караул, оцепить!-
Остальные,
Забившись толпой в батарейную башню,
Ждали в ужасе казни,
Имевшей вот-вот наступить.


Шибко бились сердца.
И одно,
Не стерпевшее боли,
Взвыло:
- Братцы!
Да что ж это!
И, волоса шевеля:
- Бей их, братцы, мерзавцев!
За ружья!
Да здравствует воля! -
Лязгом стали и ног
Откатилось
К ластам корабля.


И восстанье взвилось,
Шелестя,
До высот за бизанью,
И раздулось,
И там
Кистенем
Описало дугу.
- Что нам взапуски бегать!
Да стой же, мерзавец!
Достану! -
Трах-тах-тах...
Вынос кисти по цели
И залп на бегу.


Трах-тах-тах...
И запрыгали пули по палубам,
С палуб,
Трах-тах-тах...
По воде,
По пловцам.
- Он еще на борту!!! -
Залпы в воду и в воздух.
- Ага!
Ты звереешь от жалоб!!! -
Залпы, залпы,
И за ноги за борт
И марш в порт-Артур.


А в машинном возились,
Не зная еще хорошенько,
Как на шканцах дела,
Когда, тенью проплыв по котлам,
По машинной решетке
Гигантом
Прошел
Матюшенко


И, нагнувшись над адом,
Вскричал:
- Степа!
Наша взяла!
Машинист поднялся.
Обнялись.
- Попытаем без нянек.
Будь покоен!
Под стражей.
А прочим по пуле и вплавь.
Я зачем к тебе, Степа, -
Каков у нас младший механик?
- Есть один.
- Ну и ладно.
Ты мне его наверх отправь.
День прошел.
На заре,
Облачась в дымовую завесу,
Крикнул в рупор матросам матрос:
- выбирай якоря! -
Голос в облаке смолк.
Броненосец пошел на Одессу,
По суровому кряжу
Оранжевым крапом
Горя.

Студенты

Бауман!
Траурным маршем
Ряды колыхавшее имя!
Шагом,
Кланяясь флагам,
Над полной голов мостовой
Волочились балконы,
По мере того
Как под ними
Шло без шапок:
"Вы жертвою пали
В борьбе роковой".
С высоты одного,
Обеспамятев,
Бросился сольный
Женский альт.
Подхватили.
Когда же и он отрыдал,
Смолкло все.
Стало слышно,
Как колет мороз колокольни.
Вихри сахарной пыли,
Свистя,
Пронеслись по рядам.


Хоры стихли вдали.
Залохматилась тьма.
Подворотни
Скрыли хлопья.
Одернув
Передники на животе,
К моховой от охотного
Двинулась черная сотня,
Соревнуя студенчеству
В первенстве и правоте.


Где-то долг отдавался последний,
И он уже воздан.
Молкнет карканье в парке,
И прах на Ваганькове -
Нем.
На погостной траве
Начинают хозяйничать
Звезды.
Небо дремлет,
Зарывшись
В серебряный лес хризантем.


Тьма.
Плутанье без плана,
И вдруг,
Как в пролете чулана,
Угол улицы - в желтом ожоге.
На площади свет!
Вьюга лошадью пляшет буланой,
И в шапке улана
Пляшут книжные лавки,
Манеж
И университет.


Ходит, бьется безлюдье,
Бросая бессонный околыш
К кровле книжной торговли.
Но только
В тулью из огня
Входят люди, она
Оглашается залпами -
"Сволочь!"
Замешательство.
Крики:
"Засада!
Назад!"
Беготня.


Ворота на запоре.
Ломай!
Подаются.
Пролеты,
Входы, вешалки, своды.
"Позвольте. Сойдите с пути!"


Ниши, лестницы, хоры,
Шинели, пробирки, кислоты.
"Тише, тише,
Кладите.
Без пульса. Готов отойти".
Двери врозь.
Вздох в упор
Купороса и масляной краски.
Кольты прочь,
Польта на пол,
К шкапам, засуча рукава.
Эхом в ночь:
"Третий курс!
В реактивную, на перевязку!"
"Снегом, снегом, коллега".
- Ну, как?
"Да куда. Чуть жива".
А на площади группа.
Завеянный тьмой Ломоносов.
Лужи теплого вара.
Курящийся кровью мороз.
Трупы в позах полета.
Шуршащие складки заноса.
Снято снегом,
Проявлено
Вечностью, разом, вразброс.
Где-то сходка идет,
И в молчанье палатных беспамятств
Проникают
Сквозь стекла дверей
Отголоски ее.
"Протестую. Долой".
Двери вздрагивают, упрямясь,
Млечность матовых стекол
И марля на лбах.
Забытье.

Москва в декабре

Снится городу:
Все,
Чем кишит,
Исключая шпионства,
Озаренная даль,
Как на сыплющееся пшено,
Из окрестностей Пресни
Летит
На трехгорное солнце,
И купается в просе,
И просится
На полотно.


Солнце смотрит в бинокль
И прислушивается
К орудьям,
Круглый день на закате
И круглые дни на виду.
Прудовая заря
Достигает
До пояса людям,
И не выше грудей
Баррикадные рампы во льду.


Беззаботные толпы
Снуют,
Как бульварные крали.
Сутки,
Круглые сутки
Работают
Поршни гульбы.
Ходят гибели ради
Глядеть пролетарского граля,
Шутят жизнью,
Смеются,
Шатают и валят столбы.


Вот отдельные сцены.
Аквариум.
Митинг.
О чем бы
Ни кричали внутри,
За сигарой сигару куря,
В вестибюле дуреет
Дружинник
С фитильною бомбой.
Трут во рту.
Он сосет эту дрянь,
Как запал фонаря.


И в чаду, за стеклом
Видит он:
Тротуар обезродел.
И еще видит он:
Расскакавшись
На снежном кругу,
Как с летящих ветвей,
Со стремян
И прямящихся седел,
Спешась, градом,
Как яблоки,
Прыгают
Куртки драгун.


На десятой сигаре,
Тряхнув театральною дверью,
Побледневший курильщик
Выходит
На воздух,
Во тьму.
Хорошо б отдышаться!
Бабах...
И - как лошади прерий -
Табуном,
Врассыпную -
И сразу легчает ему.
Шашки.
Бабьи платки.
Бакенбарды и морды вогулок.
Густо бредят костры.
Ну и кашу мороз заварил!
Гулко ухает в фидлерцев
Пушкой
Машков переулок.
Полтораста борцов
Против тьмы без числа и мерил.
После этого
Город
Пустеет дней на десять кряду.
Исчезает полиция.
Снег неисслежен и цел.
Кривизну мостовой
Выпрямляет
Прицел с баррикады.
Вымирает ходок
И редчает, как зубр, офицер.
Всюду груды вагонов,
Завещанных конною тягой.
Электрический ток
Только с год
Протянул провода.
Но и этот, поныне
Судящийся с далью сутяга,
Для борьбы
Всю как есть
Отдает свою сеть без суда.
Десять дней, как палят
По Миусским конюшням
Бутырки.
Здесь сжились с трескотней,
И в четверг,
Как смолкает пальба,
Взоры всех
Устремляются
Кверху,
Как к куполу цирка:


Небо в слухах,
В трапециях сети,
В трамвайных столбах.


Их - что туч.
Все черно.
Говорят о конце обороны.
Обыватель устал.
Неминуемо будет праветь.
"Мин и Риман", -
Гремят
На заре
Переметы перрона,
И семеновский полк
Переводят на брестскую ветвь.


Значит, крышка?
Шабаш?
Это после боев, караулов
Ночью, стужей трескучей,
С винчестерами, вшестером?..
Перед ними бежал
И подошвы лизал
Переулок.
Рядом сад холодел,
Шелестя ледяным серебром.


Но пора и сбираться.
Смеркается.
Крепнет осада.
В обручах канонады
Сараи, как кольца, горят.
Как воронье гнездо,
Под деревья горящего сада
Сносит крышу со склада,
Кружась,
Бесноватый снаряд.


Понесло дураков!
Это надо ведь выдумать:
В баню!
Переждать бы смекнули.
Добро, коли баня цела.
Сунься за дверь - содом.
Небо гонится с визгом кабаньим
За сдуревшей землей.
Топот, ад, голошенье котла.


В свете зарева
Наспех
У Прохорова на кухне
Двое бороды бреют.
Но делу бритьем не помочь.
Точно мыло под кистью,
Пожар
Наплывает и пухнет.


Как от искры,
Пылает
От имени минова ночь.
Все забилось в подвалы.
Крепиться нет сил.
По заводам
Темный ропот растет.
Белый флаг набивают на жердь.
Кто ж пойдет к кровопийце?
Известно кому, - коноводам!
Топот, взвизги кабаньи,-
На улице верная смерть.
Ад дымит позади.
Пуль не слышно.
Лишь вьюги порханье
Бороздит тишину.
Даже жутко без зарев и пуль.
Но дымится шоссе,
И из вихря -
Казаки верхами.
Стой!
Расспросы и обыск,
И вдаль улетает патруль.
Было утро.
Простор
Открывался бежавшим героям.
Пресня стлалась пластом,
И, как смятый грозой березняк,
Роем бабьих платков
Мыла
Выступы конного строя
И сдавала
Смирителям
Браунинги на простынях.