Я решил показать на примерах хорошей поэзии 20 века, как следует писать стихи в 21 веке...
Это - своеобразный совет новичкам, начинающим писать стихи...
Все российские "Авторитеты" и критики утверждают, что лучше Пушкина никто не писал. Это неправда. Авторитеты и критики же просто разучились чувствовать нормально и жить нормально на официальных приемах и банкетах. Кроме того, львиная часть "Авторитетов" просто не знают поэзии - а огромное большинство критиков не хотят вмешиваться в борьбу графиманов против поэтов и в борьбу поэтов между собой... Все это создает нетерпимую атмосферу в поэзии и в литературной критике - и побуждает критиков искать в прошлом авторитета, на котором можно делать себе карьеру и писать занудные критические статьи с исследованием не его стихов, а его личной жизни... И они нашли такого авторитета - и изрядно раздули его славу. Это - Пушкин... А жаль... Скольких талантливых школьников отвратило от творчества надувание отживших свое и несовременных стихов до имиджа стихов гениальных!..
В 20 веке множество поэтов писало лучше Пушкина. Приведу примеры...
Алексей Цветков и
Леопольд Эпштейн
Стансы
Осенней примятой травою -
И пули в стволах сочтены -
Нас выведут в ночь под конвоем
И выстроят в ряд у стены.
Ты знаешь - до странного сладко
Услышать за миг до конца
В висках, в диафрагме, в лопатках
Упругое жженье свинца.
За звездные наши броженья
Без грома напутственных слов
Нам выдадут день постиженья
И миг обретенья основ.
Что толку в такой укоризне?
С изнанки все вещи просты:
С великого дерева жизни,
Кружась, облетают листы...
Не надо прощенья, не надо -
Коль скоро пред Богом равны
И те, что равняют приклады,
И те, что стоят у стены...
Когда-нибудь в тех, кто за нами -
От тягостных дум далеки,
Их братья за новое знамя
Уверенно спустят курки!
И будет по-прежнему ровно
Дышаться на этой земле,
Покуда сжигаются бревна
И саженцы зреют в золе!
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!...
Леопольд Эпштейн
(математик и программист, окончил мех-мат МГУ, сейчас проживает в США)
***
Расклейщица афиш
Я бредил поэмой. Всемирная вечная слава
Мне спать не давала... Морозно капризничал март...
Я был одержимым – а люди подобного склада
Способны порой на холодный и сильный азарт...
Шумели деревья, афишная тумба белела,
И снег на афишах лежал, как седьмая печать...
Ночная расклейщица! Что ты сегодня приклеишь
На место тех звуков, которым уже не звучать?
О Красная Шапочка, что же ты клеишь и зябнешь,
И дышишь на пальцы, смеясь, как античный герой?
Ночная расклейщица, мною подстреленный зяблик,
Зачем ты работаешь поздней морозной порой?
Ты видишь - мороз искривляет и стены, и воздух,
Слепое пространство уходит нелепой дугой,
Ты видишь – расходятся судьбы, расчеты и звезды...
Чего ж ты вещаешь о музыке – чуждой, чужой?
Не в музыке Истина. Музыка – только начало,
А Истина – в свете, который танцует на льду,
Который сквозь тучи несмело мерцает ночами
И в лучших стихах пробивается через беду!
Все то, что отбито, отвергнуто или отпето,
Воюет со светом во мне и мешает ему,
И все, что я делаю – делаю я ради света!
Зачем же так часто я падаю в новую тьму?
Свет может быть резок – но он не бывает безвкусен,
Свет может быть изгнан – но он не бывает забыт –
Как зябкие комнаты наших горячих дискуссий
И теплые комнаты наших холодных обид!...
Я бредил поэмой. А улица бредила ветром,
А ветер взлетал и на дом опускался, как бич...
На улицу нынче не выйдет ни шлюха, ни ведьма –
И лишь, как сова, прошмыгнет милицейский «москвич».
Но в миг, когда снег поднимается выше и выше
И вдруг замирает, как будто сказав: «Не могу!» -
Расклейщица, милая, видишь – у тумбы афишной
Разбросаны звезды на этом секундном снегу!
Фонарь ни при чем – я готов присягнуть и поклясться!...
Сейчас все подымет, закружит и вновь унесет!...
Ночная расклейщица! Небо нам дарит богатство –
Лишь мне и тебе, а «москвич» милицейский – не в счет!
Расклейщица, я не дурак и совсем не безгрешен –
Но нынче я ангел с сосульками вместо усов...
Давай свои руки, расклейщица, я их согрею –
Ведь мы совладельцы галактик, пространств и миров!
Моя компаньонка, ну так ли богатство встречают,
И разве иного обычая нет меж людьми?
Чего ж ты мне шепчешь бессмысленно: «Хочется чаю...» -
А дальше с отчаянной жалостью: «Ты не пойми!»
Расклейщица, милая, что ты, прошу тебя, полно!
В такую погоду – зачем ты такие слова
У тумбы афишной? И я абсолютно не понял...
Я бредил поэмой. Качалась моя голова
В такт строчкам еще не рожденным... Мне спать не давала
Безумная жадность... Я был и творец, и палач,
Я рвался, как мог, - но поэма меня не пускала,
Вцепившись, как в руку вахтер – и хоть смейся, хоть плачь!
О Красная Шапочка, императрица простора,
Владелица звезд, их движенья, тепла и огня –
Ночная расклейщица! Что ж ты боишься вахтера?
Ночная расклейщица! Что ж ты боишься меня?
Ты видишь, как фосфоресцируют стрелки на башне,
Галактику цифр обегая, как месяц назад,
Рисуют границы моим притязаньям вчерашним –
И тем отреченьям, которые мне предстоят?
Когда парикмахер мне льстиво шепнет: «Освежить ли?» -
Я, сморщившись вдруг оттого, что и мал я и прост,
Пойму, как нелепа была б ты в моем общежитьи,
Ночная расклейщица и совладелица звезд!
В углу парикмахерской – столик, на нем – «Крокодилы»...
И я, вдруг подумав, что это – Москва, не Париж,
Вздохну с облегченьем и вспомню, как ты уходила,
Неся свою музыку в свертке промокших афиш...
Ты все оставляла мне – ветер, вахтера и стены,
Афишную тумбу и тысячи звезд на снегу,
Ты мне оставляла богатства бездонной вселенной,
Не зная, что сам я всем этим владеть не смогу;
Но ты уходила, и твой силуэт растворялся...
И чтоб возместить твой бессмысленно верный уход,
Я звезды хватал – но они просыпались сквозь пальцы...
Свидетель – вселенная, ибо вахтеры – не в счет...
Вахтеры не в счет, потому что в морозы похлеще
Приходит к ним сон – и уводит от наших грехов...
Я тоже без пропуска. Я ведь – такой же расклейщик
Своих бесконечных промокших под снегом стихов!
***
Воспоминание в немецком вкусе
Стреляет память наудачу,
Опорожняя патронташ...
Я помню лето, помню дачу,
Где на веранде, как мираж,
Ломаясь, лестница висела...
Она ломалась, но вела
Туда, где теплый запах сена,
Как запах женского тепла.
Еще я помню – утром ранним
В семейной сонной тесноте
Мы пили кофе на веранде...
Шипели гренки на плите,
Хозяйка, хитрая, как ласка,
Творила церемониал...
А запах сена непролазно
Висел – и думать не давал!
Участок дачный – семь на восемь –
Был прост, расчетлив, щедр и груб,
И я, уткнувшись в грядку носом,
Не вширь исследовал, а вглубь;
И даже вспоминать опасно,
Какой была клубника та –
Такая жесткая у пальцев,
Такая мягкая у рта...
А запах сена, словно на спор –
Он заслонял дорогу мне,
И я верстал легенды наспех,
Чтоб ты была моей вполне...
Я приставал к тебе настырно –
Но нет, не храбро, а смешно...
Мне было стыдно и не стыдно,
Как третьекласснице в кино...
И так, прощая друг за другом
Любой обман свой и просчет,
Я лез наверх... Но круг за кругом,
Как эта лестница ведет,
Я лез по клятвам и изменам,
Переходя все виды зла,
Туда, где теплый запах сена,
Как запах женского тепла!
Восьмистишия
***
Казалось, дело их обречено –
Но были мы обречены... Однако
Мы выбирали каждый раз одно:
Прямое продолжение атаки...
Была для нас в атаке самоцель,
Мы упивались, позабыв эпоху...
Мы шли в Коринф – но мы пришли в Вальдцель,
Мы шли вперед – а оказались сбоку!
***
Мне кажется, мы затерялись
В межзвездных глухих тупиках –
И пахнет обед ресторанный
Картошкой в любимых руках...
И только прочерченный плеткой
Мой путь между светом и тьмой –
Быть может, не самый короткий,
Но все-таки самый прямой!
***
Есть мудрость в том, чтоб главного не трогать,
Не задевать хитросплетенья мук –
А думать о разъезженных дорогах
И кружевах березовых вокруг,
О том, что сосны, хмурые, как гунны,
В российский снег вбежали сгоряча...
Не дай нам бог в душе затронуть струны,
Которые сильнее скрипача!
***
Это в чем-то даже дико –
Не забыл я ничего:
Ярость тика, радость крика,
Эллипс лика твоего...
И пока живу, надеясь,
И пока дышу в окно –
Словно солнце, светит эллипс,
Мною преданный давно!
***
И можно спичкой осветить
Всю тьму души и тьму пространства,
И можно болью освятить
Великий грех непостоянства –
Но гаснет спичка... И опять,
Уже слабея и седея,
Ты должен людям повторять
Свои абсурдные идеи...
***
Под бубенцы, под мертвый скрип саней –
Ведь ты должна на что-нибудь решиться!
Спит снежная пустыня – а над ней
Летает взбеленившаяся птица...
Под этот скрип, под этот пляс коней,
Под эту боль томительного бега –
Друг другу лжем с тобой наедине,
Закрыты плотным занавесом снега...
***
Доступен теор. вер... И можно самому
Все тонкости игры понять уже из правил –
Но выиграешь ты, хотя бы потому,
Что не на ведьму ты, а просто так поставил...
Не ставь на даму пик, а ставь на даму треф –
Но алгоритм простой дается нам годами...
А если ты уже поднаторел в игре –
Ставь только на тузов, и позабудь о даме!
***
И кто-то властно встанет у стола,
И чьими-то жестокими руками
Положен будет во главу угла
Отвергнутый краеугольный камень,
И будет храм, и бог в нем будет твой...
Но одного ничем ты не восполнишь:
Что камень был положен не тобой,
А кем-то, о котором ты не вспомнишь...
Леопольд Эпштейн любил создавать вымышленных поэтов... Так он создал поэта Адольфа Деримейра, якобы жившего и творившего в психбольнице фашистской Германии, куда он был помещен за антифашистскую деятельность...
Адольф Деримейра
Зачем эти люди делают то, с чем потом не могут справиться сами? Зачем они друг друга спрашивают слишком добрыми голосами? Зачем текут, как железо красное, их слова, откровенно лживы – и играют они стоп-кранами, оставаясь целы и живы? Зачем живут они, мыслят, чувствуют, палец держа на железной кнопке?
Зачем искусно плетут искусственность, безыскусны и слишком кротки? Зачем они не желают справиться с тем, чего не желают сами – и летят на отроги скальные с распростертыми парусами? Зачем случайности предусмотрены и по причине неустранимы – и плетутся их души мертвые, как неверующие пилигримы... Ветер катит их, бьет как желуди – но плетутся они устало, ибо где-то есть Мекка – желтая, незабвенная и пустая...
***
«Я профессор любви и магии,
Белой магии и любви...
Мы вам кажемся ненормальными –
Вы нам кажетесь нелюдьми!
Я – не танк на вашем параде,
И как на меня ни дави –
Я профессор любви и магии,
Только магии и любви...
В этом мире – рояле расстроенном,
Где политики вашей чушь,
Не раздвоенным, а растроенным
Станет чувствующий чуть – чуть;
Ненавижу душой единою
Вашу веру и ваш закон,
Ненавижу здоровье дикое –
Силу варваров всех времен!
Вы накроете Землю лапою –
Но меня не согнете вы!
Я – профессор любви и магии,
Недоступных для вас – увы!
Ненормальные мы, не правда ли?
Быть разумным не так легко,
Если прямо в глаза направлены
Ваши пушки и душ Шарко!» -
И с душою смертельно раненной,
Не склонив своей головы,
Умирает профессор магии,
Белой магии и любви...
Умирает, безумно веря,
Что ведь люди–то хороши –
И по миру, как по медведю,
Бьет трезубец моей души!
И уносит с собой умирающий
В непокорной своей крови
Всю великую мудрость магии,
Белой магии и любви!
Марина Цветаева
***
Мне нравится, что Вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не Вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной,
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится еще, что вы при мне
Спокойно обнимаете другую,
Не прочите мне в адовом огне
Гореть за то, что я вас не целую,
Что имя нежное мое, мой нежный, не
Упоминаете ни днем, ни ночью всуе,
Что никогда в церковной тишине
Не пропоют над нами: «Аллилуйя»!
Спасибо Вам и сердцем, и рукой
За то, что Вы меня, не зная сами –
Так любите: за мой ночной покой,
За редкость встреч закатными часами,
За наши негулянья под луной,
За солнце не у нас над головами…
За то, что Вы больны - увы! – не мной,
За то, что я больна – увы! – не Вами!
3.5.1915
***
С большой нежностью - потому,
Что скоро уйду от всех, -
Я все раздумываю, кому
Достанется волчий мех,
Кому – разнеживающий плед
И тонкая трость с борзой,
Кому – серебрянный мой браслет,
Осыпанный бирюзой...
И все записки, и все цветы,
Которых хранить невмочь...
Последняя рифма моя – и ты,
Последняя моя ночь!
22.9.1915
***
Мимо ночных башен
Площади нас мчат...
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох! – кровь.
Мой рот разгарчив –
Даром что свят вид...
Как золотой ларчик,
Иверская горит...
Ты озорство прикончи
Да засвети свечу,
Чтобы с тобой нонче
Не было, как хочу...
31.4.1916
***
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
10.8.1916
***
В огромном городе моем – ночь...
Из дома сонного иду прочь.
И люди думают: жена, дочь, -
А я запомнила одно: ночь...
Июльский ветер мне метет путь,
И где-то музыка в окне – чуть...
Ах, нынче ветру до зари дуть
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.
Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому вслед,
И тень вот эта, а меня нет...
Огни – как нити золотых бус,
Ночного листика во рту вкус...
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам снюсь.
17.7.1916
***
Вот опять окно,
Где опять не спят...
Может - пьют вино,
Может – так сидят.
Или просто – рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Крик разлук и встреч –
Ты, окно, в ночи! –
Может – в сотни свеч,
Может - в три свечи...
Нет и нет уму
Моему покоя...
И в моем дому
Завелось такое...
Помолись, дружок,
За бессонный дом,
За окно с огнем!...
23.12.1916
***
Из «стихов к Блоку»
У меня в Москве купола горят,
У меня в Москве колокола звенят,
И гробницы в ряд у меня стоят –
В них царицы спят и цари.
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится, чем на всей земле,
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Я молюсь тебе – до зари.
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой – Москвой...
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.
Всей бессонницей я тебя люблю,
Всей бессонницей я тебе внемлю –
О ту пору, как по всему Кремлю
Просыпаются звонари...
Но моя река – да с твоей рекой,
Но моя рука – да с твоей рукой
Не сойдутся, радость моя, доколь
Не догонит заря зари...
7.5.1916
***
Долго на заре туманной
Плакала метель...
Уложили Дон-Жуана
В снежную постель.
Ни гремучего фонтана,
Ни горячих звезд...
На груди у Дон-Жуана
Провославный крест.
А чтоб ночь тебе светлее
Вечная была,
Я тебе севильский веер
Черный принесла.
А чтоб видел ты воочью
Женскую красу –
Я тебе сегодня ночью
Сердце принесу.
А пока – спокойно спите!...
Из далеких стран
Вы пришли ко мне. Ваш список
Полон, Дон-Жуан!
19.2.1917
***
Вчера еще в глаза глядел,
А нынче – все косится в сторону!
Вчера еще до птиц сидел
Все жаворонки нынче – вороны!
Я – глупая, а ты умен,
Живой – а я остолбенелая...
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?»
И слезы ей – вода, и кровь –
Вода, - в крови, в слезах умылася!
Не мать, а мачеха – любовь:
Не ждите ни суда, ни милости.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
Вчера еще в ногах лежал!
Равнял с Китайскою державою!
Враз обе рученьки разжал –
Жизнь выпала копейкой ржавою!
Детоубийцей на суду
Стою – немилая, несмелая.
Я и в аду тебе скажу:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
Спрошу я стул, спрошу кровать:
«За что, за что терплю и бедствую?»
«Отцеловал – колесовать:
Другую целовать» - ответствуют.
Жить приучил в самом огне –
Сам бросил в степь заледенелую!
Вот что ты, милый сделал мне, -
Мой милый, что тебе я сделала?
Все ведаю – не прекословь!
Вновь зрячая – уж не любовница!
Где отступается Любовь,
Там подступает Смерть – садовница.
Само – что дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое...
За все, за все меня прости,
Мой милый, что тебе я сделала!
14.6.1920
Борис Пастернак
***
Мело – мело по всей земле,
Во все пределы...
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы…
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
На свечку дуло из угла –
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно;
И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал;
И все тонуло в снежной мгле,
Седой и белой...
Свеча горела на столе,
Свеча горела...
На озаренный потолок
Ложились тени –
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Судьбы скрещенье...
Мело весь месяц в феврале –
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела...
***
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Оно покрыло красной охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка:
Мне снилось, что ко мне на проводы
Вы шли по лесу друг за дружкой...
Вы шли неспешно, врозь и парами –
И кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение господне;
Обыкновенно свет без пламени
Сияет в этот день с Фавора –
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры...
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно – красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
В лесу казенной землемершею
Стояла Смерть среди погоста –
Глядя в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
С его притихшими вершинами
Соседствовало небо важно –
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно...
Был всеми ощутим физически
Негромкий голос чей-то рядом –
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь Преображенская
И золото Второго Спаса!...
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа...
Прощайте, годы безвременщины...
Простимся, бездне униженья
Бросающая вызов женщина:
Я – поле твоего сраженья!
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство!»
Николай Гумилев
***
Да, я знаю – я Вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Не по залам, не по салонам –
Темным платьям и пиджакам –
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
И люблю я – как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет –
А не рыцарь на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче –
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб попасть не во всем открытый
Протестантский прибранный рай –
А туда, где тать и мытарь
И блудница крикнут: «Вставай!...»
Да я знаю – я Вам не пара,
Я пришел из другой страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
Мечты
***
За покинутым бедным жилищем,
Где чернеют остатки забора,
Старый ворон с оборванным нищим
О восторгах вели разговоры.
Старый ворон в тревоге всегдашней
Говорил, трепеща от волненья,
Что ему на развалинах башни
Небывалые снились виденья,
Что в полете, воздушном и смелом,
Он не помнил тоски их жилища
И был лебедем, нежным и белым...
Принцем был отвратительный нищий...
Нищий плакал бессильно и глухо...
Ночь тяжелая с неба спустилась...
Проходившая мимо старуха
Учащенно и робко крестилась...
Алексей Цветков.
Посвящается Инне Клемент
Напиши мне письмо – я не верю звонкам и свиданьям...
Приближается время сквитать понемногу долги...
Даже если в дожди, даже если придет с опозданьем –
Напиши мне, что любишь, а если не любишь – солги!
Я забыл обо всем, я скитался неделями кряду
На Садовом Кольце – точно парус в межзвездной глуши...
Напиши мне письмо, напиши мне любую неправду,
Напиши мне письмо, напиши, напиши, напиши!..
Напиши мне сегодня – не медли еще до рассвета...
Словно мертвые птицы, лежат на Земле города...
Напиши мне письмо, даже если не хочешь ответа,
Напиши мне письмо, даже если не помнишь, куда!..
Я уж не говорю о поэмах Пастернака "905 год" и "Высокая болезнь", которые превосходны и вполне доступны новичку.
Вот первая часть поэмы Пастернака «Девятьсот пятый год»…
В нашу прозу с ее безобразьем
С октября забредает зима.
Небеса опускаются наземь,
Точно занавеса бахрома.
Еще спутан и свеж первопуток,
Еще чуток и жуток, как весть.
В неземной новизне этих суток,
Революция, вся ты как есть.
Жанна д’Арк из сибирских колодниц,
Каторжанка в вождях, ты из тех,
Что бросались в житейский колодец,
Не успев соразмерить разбег.
Ты из сумерек, социалистка,
Секла свет, как из груды огнив.
Ты рыдала, лицом василиска
Озарив нас и оледенив.
Отвлеченная грохотом стрельбищ,
Оживающих там, вдалеке,
Ты огни в отчужденьи колеблешь,
Точно улицу вертишь в руке.
И в блуждании хлопьев кутежных
Тот же гордый, уклончивый жест:
Как собой недовольный художник,
Отстраняешься ты от торжеств.
Как поэт, отпылав и отдумав,
Ты рассеянья ищешь в ходьбе.
Ты бежишь не одних толстосумов:
Все ничтожное мерзко тебе.
А вот начало поэмы «Высокая болезнь» Пастернака... Это отчасти поэма об октябрьской революции 1917, а отчасти – о нетерпимом положении в русской поэзии, создавшемся после 1917 году к 1923-1924.
Начинается поэма так…
Мелькает движущийся ребус,
Идет осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета…
В один прекрасный день пикеты,
Сбиваясь с ног от беготни,
Приносят весть: сдается крепость…
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа,
Выходят, входят… Идут дни,
Проходят месяцы и годы,
Проходят годы – все в тени…
Рождается троянский эпос.
Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут… Идут дни –
И в крепости крошатся своды.
Мне стыдно и день ото дня стыдней,
Что в век таких теней
Высокая одна болезнь
Еще зовется песнь.
Уместно ль песнью звать содом,
Усвоенный с трудом
Землей, бросавшейся от книг
На пику и на штык.
Благими намереньями вымощен ад…
Установился взгляд,
Что если вымостить ими стихи –
Простятся все грехи.
Все это режет слух тишины,
Вернувшейся с войны,
А как натянут этот слух –
Узнали в дни разрух…
Отметим, что начинается поэма с иносказательного описания революции – и благодаря редким рифмам иносказание понимается. Слова «рождается троянский эпос» понимаются как «рождается эпос троянского коня, эпос предательства революции». И очень хорошо понимается, что «в крепости крошатся своды» означает, что революция рушится сама, без того, чтобы ее кто-то предавал… Благодаря редким рифмам понимается и конец отрывка: сейчас автор перейдет к описанию дней возвращавшихся с войны солдат в самом начале революции...
Кроме того, если кто-то может - пусть достанет стихотворения и поэмы профессора Мичиганского университета Елагина. Они превосходны!
